ВЛАДИМИР
СОКОЛАЕВ
ИСТОРИЯ
ФОТОГРУППЫ
«ТРИВА»
в изложении Владимира Соколаева

Фотогруппа «ТРИВА»
Слева направо:
Александр Трофимов
Владимир Воробьев
Владимир Соколаев
Из семейного архива
Владимира Соколаева
С недавнего времени мне стали активно задавать вопросы об истории новокузнецкой фотогруппы «ТРИВА», быть организатором и участником которой мне довелось. Один из спрашивающих даже выразил желание собрать всякие материалы по ней и попробовать опубликовать их. Чтобы не пересказывать историю несколько раз, я решил «отбояриться», а точнее «отписаться», изложив ее настолько подробно и последовательно, насколько помню. Планирую в дальнейшем добавить к ней и воспоминания других непосредственных участников событий. Если, конечно, повезет и они согласятся...
Оглядываясь сегодня на события почти сорокалетней давности и рассматривая всю их совокупность, не могу не отметить удивительной последовательности в действиях некой Мудрой Силы, неуклонно, шаг за шагом, формирующей мою жизнь до сего дня. Конечно, каждый из нас троих вынес из произошедших с нами событий свой опыт, пропитанный и усилиями, и радостями, и, наверное, огорчениями и разочарованиями. Но в целом, мое благодарение Господу за то, ЧТО случилось и КАК...
ПРЕДЫСТОРИЯ
Итак, по нашей традиции обозначим место и время.
СССР в середине 70-х годов прошлого века, Центральная Сибирь, Кузбасс, Новокузнецк — полумиллионный промышленный город с шестью заводами, двумя крупнейшими металлургическими комбинатами и десятком угольных шахт. Город угля и металла, как любили говорить с трибун «отцы города».
Прежде всего эта Мудрая Сила (назовем ее для краткости Судьбой) заранее позаботилась о том, чтобы нам было, ГДЕ работать и ЧЕМ работать, — о Месте.

Коксохимпроизводство КМК.
Новокузнецк.
8 декабря 1979
Владимир Соколаев
Кинокорреспондентский пункт Кузнецкого металлургического комбината, громко именующийся киностудией «КМК-фильм», возник благодаря активности Алексея Зарубина, который питал слабость к кино и решил, как это часто было при плановом хозяйстве, сделать свое хобби своей профессией. Заразил своей идеей друга Николая Миловацкого, замдиректора завода, тоже фотолюбителя, и так случилось, что через некоторое время в Минчермете вышло распоряжение о создании на крупных предприятиях отрасли кинокоррпунктов. Инициативы Зарубина хватило на многое, в том числе и на поиск профессионального оборудования, и на выбивание помещения для своего детища.
ИСТОРИЯ
Много лет киностудия занималась выпуском документальных кинофильмов о людях комбината. В 1974 году я шел по улице с мыслью найти работу. Многозначительная вывеска «Киностудия «КМК-фильм» привлекла мое внимание, и оказалось, что киностудии нужны электрики. Студия, общей площадью около 300 квадратных метров, занимала половину крыла большого здания в центре города. Помещение было насыщено отечественной кино- и фотоаппаратурой, осветительными приборами, звуковой аппаратурой, десятками килограммов фотохимии, сотнями квадратных метров фотобумаги, километрами кинопленки. И всем этим богатством могли пользоваться всего несколько человек, в число которых попал и я. Сначала стал электриком, а потом и фотографом.
Второе, что нужно для нормального профессионального роста, — мотивация. Для фотографа — это возможность выставляться, участвовать в творческих конкурсах, крутиться в творческой среде. С этим тоже оказалось все в порядке. Городской фотоклуб, который опекала местная городская газета «Кузнецкий рабочий», собирался тут же, в помещении «КМК-фильм», раз в неделю. Раз в год фотоклуб делал отчетную фотовыставку в местном художественном музее, а раз в пару лет свою фотовыставку проводил областной фотоклуб. Были еще всероссийские и всесоюзные выставки. Так что реально можно было ежегодно участвовать в трех–четырех фотовыставках разного уровня. С 1975 по 1977 год я не пропустил ни одной городской, областной и республиканской фотовыставки.
Третьим элементом для творческого роста является «поляна съемки» — тот объем сюжетов и тем, до которых фотограф может дотянуться. С этим элементом тоже все было в порядке. В нашем распоряжении находилось все пространство металлургического комбината, 10–12 квадратных километров, около 30 цехов и 20 тысяч работников. Никто, кроме нас, не мог снимать в его цехах — предприятие было режимным. Кроме того, само помещение киностудии располагалось не на территории завода, а в центре полумиллионного города, по которому мы могли двигаться в любом направлении и в любое время суток. И город, и завод были в нашем полном распоряжении — так решила Судьба.
Немаловажным было и то, что все руководство и комбината, и города, партийное и остальное, знало нас в лицо. Ведь без кино- и фотосъемки не проходило ни одно серьезное мероприятие ни в городе, ни тем более на комбинате. На обеих демонстрациях, майской и ноябрьской, мы трудились — стояли под трибуной с руководством города и снимали проходящие мимо колонны.
И наконец, четвертый необходимый элемент для любого развития — Наставник. Он же — первый по значению. И об этом позаботилась Судьба. Своего наставника мы обрели в лице Владислава Афанасьевича Запорожченко, работавшего тогда собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в областном центре. Сначала он нам «не приглянулся». Небольшого роста, быстрый, взгляд с прищуром, не прямой, речь больше вопросительная, состоящая более из предположений, а не утверждений. Но его замечания и слова побуждали к размышлению, а правота их была неявной и обнаруживалась не сразу. У него есть глубинное внутреннее чутье. Даже не на саму фотографию, не на сюжет, не на форму подачи, а скорее на то, что в основе. На тот глубинный импульс, что движет фотографами, заставляя сгибаться палец. Тот импульс, который невозможно отследить, ибо он опережает (и должен опережать) мысль. Тот импульс, который еще до мысли. Тот импульс, который и делает из человека с фотоаппаратом фотографа, а из фотоснимка — фотографию...

Вот такую фотографию, созданную этим импульсом, Запорожченко распознавал и находил среди огромной кучи фотоснимков,
даже если она там была всего одна.
Этому распознаванию он учил и нас, на наших и чужих фотографиях. Пожалуй, из всех даров Судьбы встреча с ним — лучший из даров.
Владислав Запорожченко
на встрече с московскими фотографами.
Фотокружок на Неглинной.
Москва, 17 апреля 1982
Из семейного архива
Владимира Соколаева
Через какое-то время мы обнаружили, что снимать металлургию отечественной фотоаппаратурой нелегко: перепад яркостей раскаленного металла таков, что отечественная оптика и пленка не справляются. Глаз видит, а камера не фиксирует. А жюри выставок фотографии «рабочей тематики» принимало с удовольствием. Пришлось преодолевать несовершенство отечественной аппаратуры и фотопленки. Мы подошли к вопросу по-научному: провели тесты всех фотоаппаратов и объективов, которыми пользовались и выявили лучшие по качеству изображения и по надежности. Затем так же тщательно разобрались с обработкой пленок: провели тестовые и резольвометрические испытания всех поступающих фотопленок, сравнили их с заводскими. Так же последовательно подошли к выбору проявителей. После этого мы узнали, что способна зафиксировать советская фотопленка в советском фотоаппарате, а что — не может. Оказалось, что внутри подавляющего числа заводских цехов мы снимать не имеем возможности — техника не позволяет. Возникла дилемма — творческий импульс есть, а реализован быть не может. Потому что нечем.
На дворе 1978 год. В своем городе зарубежные фотоаппараты мы могли видеть только на животе корреспондента ТАСС по Кузбассу Анатолия Кузярина. Ни в одном магазине СССР такая аппаратура не продавалась. Ее выдавали в АПН и ТАСС собственным корреспондентам или привозили те советские граждане, что работали в зарубежных странах и получали за свою работу инвалюту. Не на руки, а на счет: хождение иностранных денег в СССР было запрещено законом и наказывалось довольно строго. А за рубежом на «честно заработанные» можно было купить аппаратуру и привезти в Союз, как бы «для собственных нужд». «Выездные» так и делали: из каждой поездки привозили фотоаппаратуру и сдавали ее в комиссионные магазины, откуда аппараты раскупались советскими фотолюбителями. В Сбербанке доллар стоил 78 копеек, но на черном рынке его курс был 5 рублей. Поэтому, меняя в Сбербанке доллары на рубли, человек за 300 долларов получал только 240–250 рублей. А потратив за границей 300–350 долларов на зеркальный фотоаппарат, он сдавал его в московский комиссионный магазин за 1400–1600 рублей. Разница была ощутимой, и существовал целый пласт «выездников», подрабатывающих поставками фотоаппаратуры для советских фотолюбителей. Поэтому в Москве, Ленинграде и в других портовых городах фотоаппараты бывали, хоть и по стоимости годовой зарплаты советского инженера (1200–1500 рублей).
И вот в 1978 году Судьба дала мне шанс. Серьезный руководитель серьезной организации заказал мне большую съемку по своему предприятию и нашел возможность всю ее оплатить. На руки я получил 1400 рублей, как раз на хороший иностранный фотоаппарат. С этими деньгами я поехал в Ленинград на очередную сессию, а на обратном пути, в Москве, в подворотне комиссионного магазина, Судьба свела меня с владельцем зеркального фотоаппарата «Canon EF». Отдавать такие деньги за автоматическую фотокамеру, которую никак невозможно проверить в подворотне, было безумием, но Судьба подстраховалась. В подворотне я поменял все свои деньги на новую исправную фотокамеру, лучшую в своем классе, и долго петлял по улочкам Москвы, чтобы сбить со следа возможную погоню.
Вернувшись в Сибирь, я первым делом отснял фотопленку на всех автоматических режимах, проявил ее и отпечатал. Когда Володя и Саша увидели, что вся фотопленка абсолютно ровно проэкспонирована: и на улице, и в помещении, и против солнца, и в тени, — они зарядили свои фотоаппараты «Praktica» и «Зоркий-4», отсняли те же сюжеты (для сравнения), проявили и напечатали фотографии. Когда отпечатки положили рядом, наступила пауза — всем всё стало очевидно. Добавить к увиденному было нечего. Молча мы пошли пить чай. Надо было искать деньги и покупать иностранные фотокамеры.
Через некоторое время Александр напрягся и месяца через три уехал с деньгами в Москву, где в том же комиссионном магазине Судьба подарила ему, а через него и нам легендарную дальномерку «Leica M3» с набором оптики. Пишу «подарила» потому, что досталась она по цене в пять раз меньшей ее стоимости. А еще через пару месяцев, когда денег уже не было, а камера была нужна, Судьба передала в его руки и вторую «Leica M4». Передала почти даром, просто «за копейку».
Считаю, что второе рождение фотографа в каждом из нас произошло благодаря смене аппаратуры. И объяснялось оно просто резко возросшими техническими возможностями. Это был 1979 год.
Теперь в наших руках были лучшие профессиональные камеры, и никаких препятствий для появления хорошей фотографии не осталось. Новая аппаратура позволяла снимать все, что видел глаз. И фотографии посыпались как из рога изобилия — по десятку и более в месяц. «Ни дня без снимка» — переиначенный под фотографию девиз журналистов висел на стене чайной комнаты, где мы обсуждали вопросы теории и практики, рассматривали новые фотографии друг друга.
Рамки местного фотоклуба как-то резко стали тесными, вопросы, обсуждаемые на его встречах, — мелкими, несерьезными. Количество фотовыставок для реализации потока фотографий — слишком маленьким. Да и фотография наша стала другой — более профессиональной. Поэтому из фотоклуба мы вышли. Втроем и сразу.
Надо сказать, что в то время такой профессии, как фотограф, на территории СССР не существовало, не было ее в перечне профессий. Те, кто работал в периодических изданиях: газетах, журналах, советских агентствах АПН и ТАСС, — назывались фотожурналистами и могли вступить в Союз журналистов. Те, кто делал фотографии населения на паспорт и для дома, именовались фотографами службы быта, «бытовиками». А остальные люди, получающие деньги именно за фотографирование, были «подснежниками», числившимися в штатах предприятий как инженеры, техники, рабочие, преподаватели, сторожи, лаборанты и прочие. А поскольку нет профессии, нет и профессиональных учебных заведений: техникумов и вузов. Поэтому все фотографы в СССР были самоучками. Все преодолевали профессиональные трудности, связанные с фотохимией, фотопечатью, постановкой света, в одиночку. Все изобретали велосипеды, собирали их и ездили. Кому-то везло больше, ибо рядом были старшие товарищи, коллеги по увлечению. Кому-то из горожан везло еще больше — в их городе был фотоклуб. Несмотря на то что нашей профессиональной обязанностью было создание и изготовление фотографий, мы были обычными «подснежниками» — инженерами, техниками и лаборантами заводской лаборатории. То есть фотолюбителями. И отвечало за нас определенная организация, для того и созданная, — журнал «Советское фото».
Через какое-то время наши фотографии засветились на всероссийской и всесоюзной фотовыставках, и в очередной поездке через Москву в Питер я познакомился с завотделом по работе с фотолюбителями Михаилом Леонтьевым. Показал ему фотографии, чем очень заинтересовал.
Так вот, все связи с «зарубежьем», в том числе и фотографические, определялись законом «железного занавеса» и маленькими «окошечками» в его монолите: «для науки», «для техники», «для родственников», «для культуры»... За каждое направление отвечало соответствующее министерство, с кураторами из «большого дома на Лубянке». Фотографы-любители в СССР окармливались единственным фотожурналом «Советское фото» во главе с редактором Ольгой Сусловой, родственницей «главного идеолога страны». Именно она имела доступ к «окошечку для культуры». В журнале печатались разные снимки, а иногда на его страницах публиковалась информация о том, что в очередной стране соцлагеря прошла очередная фотовыставка, где очередные фотографы, близкие журналу, получили очередные премии или призы. Так что для всех фотолюбителей Советского Союза (за исключением прибалтов, у которых был свой фотосоюз) проход к «окошечку» для высылки фотографий за рубеж шел через приемную журнала «Советское фото» и некоторых его работников.
Когда мы начали искать выход на зарубежные выставочные площадки, то довольно скоро обнаружили и местонахождение «окошечка», и правила, по которым надо играть, чтобы фотографии попали в очередную коллекцию. Коллекция формировалась в «Советском фото» парой-тройкой «специальных людей», в обязанности которых входили просмотр, просев и отбор всех отправляемых за рубеж фотографий с учетом их идеологической направленности. Мы решили, что лишние цензоры нашим фотографиям не нужны, и стали искать другие законные пути «за бугор», в обход редакции «Советского фото».
Оказалось, что фотовыставок, даже с учетом всех соцстран (Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши), немного, не более десятка. Информация о них на русском языке (то есть в «Советском фото») отсутствовала полностью, за исключением пары-тройки международных фотовыставок типа «Интерпрессфото», «Pentacon-ORWO», формирование союзной коллекции на которые происходило в редакции «Советского фото». Нас же кроме условий и сроков конкурса интересовали и адреса организаторов, чтобы можно было отправить посылку с фотографиями непосредственно в жюри выставки, минуя промежуточных советских цензоров. Такая информация иногда публиковалась в немецком фотожурнале «Fotomagazin», который нерегулярно приходил в отдел иностранной литературы городской библиотеки, иногда – в еще более редком для провинции венгерском журнальчике «Foto». И уж совсем редко — в польском и чешском фотожурналах. Чтобы воспользоваться этой информацией, пришлось восстанавливать знания немецкого языка, знакомиться с польским и чехословацким словарями. Мы подготовили шаблоны обращений к организаторам выставок на английском, немецком, польском, венгерском, французском и чешском языках с просьбой о присылке формуляров и стали регулярно рассылать письма по тем адресам, что находили в журналах. Затея удалась. Не знаем, как реагировали организаторы на внезапные письма из-за «железного занавеса», на формуляры и приглашения стали приходить.
Мы собрали первую коллекцию, и тут обнаружилось, что за рубеж фотографии может посылать только официальное лицо, то есть организация, и только через Международный московский почтамт. Только на нем есть бланки формы №103М, без которой посылка с фотографиями через границу не пропускается (не выполнены требования к пересылке), а просто теряется в недрах почты СССР. На Новокузнецком городском почтамте о форме №103М и слыхом не слыхивали, и в глаза ее никогда не видели. Но тем не менее нам в приеме зарубежных посылок не отказывали, впрочем, никак не гарантируя то, что послание дойдет до адресата. На самом ММП мне выдали только один экземпляр формы №103М, в то время как на каждое отправление надо было два экземпляра. Где хочешь, там и бери остальные экземпляры, а вся множительная техника в СССР на спецучете в КГБ, даже печатные машинки. Нам предстояло каким-то образом размножить имеющийся экземпляр формы №103М, внести в него названия всех посылаемых фотографий, заверить гербовой печатью и подписать первым лицом предприятия или его заместителем. Для нашего случая — директором гиганта-завода или его замом. Другого способа участвовать в зарубежных выставках, живя в сибирском городе в 3500 километрах от Москвы, не было.
С размножением мы справились легко — подвернулся временно неучтенный (благодарение Судьбе) ксерокс — очень редкая в Сибири того времени «штучка». Отпечатали 100 штук формы №103М. А далее — надо было создавать собственную фотоорганизацию.
ОБЪЕДИНЕНИЕ
И тогда за одним из чаепитий мы решили объединиться. И из трех фотографов создать Творческое фотографическое объединение профессиональных фотографов «ТРИВА». «Три» — два Владимира и Александр. Сказано — сделано. Разработали устав, знак-логотип, отпечатали на картоне и лично передали в отдел культуры горисполкома, приложив к заявлению о регистрации ходатайства от администрации, парткома и профкома завода. Власти, как я уже писал, в лицо нас знали, о наших творческих достижениях были осведомлены через городскую газету. Через какое-то время устав был утвержден и подписан заведующим отделом культуры. Мы стали официальным лицом, не юридическим, но все-таки.
С этими документами и выставочными фотографиями мы появились в кабинете замдиректора комбината Миловацкого. Сначала мы сказали правильные слова о советском человеке и своем желании прославлять его труд за границами нашей Родины. Затем мы разложили фотоработы на столе и предложили Николаю Митрофановичу помочь отправить их за границу, то есть поставить свою подпись и гербовую печать на первой группе посылок. Он посмотрел фотографии, увидел, что большинство из них ему знакомы по выставкам и всяким заводским стендам, пожелал нам успеха и расписался на всех формах № 103М. Фотомост «Сибирь–зарубеж» заработал.
Заказов на фотографии от завкома партии и комсомола, которым мы подчинялись, нам уже не хватало. Чтобы иметь повод для съемки мы рекомендовали начальникам цехов заменить фотографии на цеховых досках почета с привычных паспортных портретов на «портреты с рабочих мест». Но и этого было мало. Стали внимательно приглядываться к тому, чем живет завод, стали искать и как-то разрабатывать темы. Стали больше снимать в городе, на его улицах.
Выставочных площадок нам тоже перестало хватать. Тогда мы предложили завкому КПСС переоборудовать под выставочный сорокаметровый стенд на одной из трех главных улиц города: убрать из него цифры и показатели работы завода и вставить репортажные фотографии из его цехов. Проработали дизайн, необходимые изменения в конструкции, начертили чертеж, заверили его в завкоме, договорились с рабочими. И через месяц круглосуточная выставочная площадка под фотографии поступила в полное наше распоряжение.

В зависимости от формата стенд вмещал в себя от 20 до 60 фотографий по семи темам. Обновлять его мы собирались раз в три месяца. Для нас настала горячая пора. Мы сами находили темы, утверждали их в завкоме партии, договаривались с руководством цехов, с людьми и снимали, снимали...
Новые фотоаппараты имели объективы с такими характеристиками, которые не могли быть реализованы на любительских фотоувеличителях. Мы сконструировали и своими руками изготовили насадку с точечным источником света для отечественного фотоувеличителя «Беларусь 2», кабинет начальника переоборудовали в фотостудию с меняющимся фоном и оснастили ее самодельным осветительным оборудованием на основе прибалтийских фотовспышек FIL с фотосинхронизаторами и рассеивателями из дождевых зонтов, покрашенных водоэмульсионной краской. В этой фотостудии мы могли снимать фотопортреты передовиков на доску почета при феноменальной диафрагме 11 и даже 16.
Мы протестировали всю отечественную черно-белую фотопленку и определили, что оптимальным соотношением «цена-качество» обладает шосткинская фотопленка «СВЕМА». Конечно, в Казани изготавливали пленку с лучшими характеристиками, но невозможность регулярно получать свежую пленку с «ТАСМЫ» делала ее неконкурентной. А снимали мы много, более 1000 пленок в год на троих. Поэтому поступали просто: находили в магазине фотопленку с минимальным временем проявки, покупали одну, проверяли на плотность вуали и, если пленка нас устраивала, закупали на свои деньги две-три упаковки. Своими руками изготовили водяной фильтр для очистки промывочной воды.
Серьезно подошли к формированию личных фотоархивов. Разработали систему архивации и хранения негативов, а главное, нашли способ быстрого контактного копирования всей пленки. Сейчас это называется «фотопринт». Теперь любой негатив мы могли найти в течение 5–10 минут по его изображению. Через пять лет нам в руки попал фотожурнал со статьей о легендарном фотоагентстве MAGNUM. Их система ведения фотоархива оказалась идентична нашей. Ту же систему ведения архива мы сохраняем и по сей день.
Одним словом — технологическую сторону всех ступеней фотопроцесса мы привели в соответствие с уровнем фотоаппаратуры.
Все фотографии, прошедшие на всесоюзные, зарубежные и международные фотовыставки мы вывешивали на «фотографическую доску почета» в большом просмотровом зале студии, а к тем из них, которые удостоились наград, прикрепляли соответствующую надпись. О каждой своей победе мы сообщали в городскую газету, и соответствующая информация появлялась в разделе «Новости культуры».
В 1980 году в очередной поездке через Москву я зашел в «Советское фото», где готовилась в печать наша статья о переделке фотоувеличителя, рассказал Михаилу Леонтьеву об организации «ТРИВА» и показал наш уличный стенд. Он как-то очень взволновался и уточнил: «Все те фотографии, что ты мне показываешь, вы вывешиваете на этом стенде?» Я ответил, что да... Тогда он куда-то убежал, а вернувшись сказал, что к нам в «ТРИВА» приедет сотрудник журнала.
Сотрудником оказался молодой Александр Аксенов. Он приехал неожиданно быстро, пробыл у нас дня три: просмотрел множество фотографий, задал множество вопросов, внимательно изучил фотографии на доске почета. В городской фотоклуб он не ходил — такого задания у него не было. Отобрал некоторое количество фотографий и уехал, пообещав уведомить о выходе статьи.
К тому времени участие фотогруппы в выставках мы поставили на поток. Регулярно просматривали в доступных журналах
все объявления о новых конкурсах и выставках, рассылали запросы на формуляры. После того как фотография одобрялась всеми, мы печатали ее в десяти экземплярах, штамповали знаком «ТРИВА» и отправляли в хранилище.
Очень серьезно прорабатывалась теория фотографии, ее репортажная основа, обоснованность и границы документального подхода к фотографированию. Съемка 50-мм объективами, «штатниками», стала определяющей, ибо созданная ими фотография сохраняла привычную для глаза перспективу, а при рассматривании создавала ощущение «окна в событие». Метод погружения в событие стал основным способом съемки. А чтобы подчеркнуть полноту документа, мы стали печатать со всего негатива, вместе с перфорацией. Через какое-то время от перфорации отказались — слишком «художественно», — а печать с полного негатива сохранили до сих пор.
Следуя настоятельному совету Владислава Запорожченко «учиться на шедеврах», мы всеми способами искали шедевры мировой фотографии, переснимали их и внимательно изучали. Однажды в руки нам попала книга BEST OF LIFE, неведомым образом заблудившаяся в Новокузнецке, — принес один из старых фотолюбителей. Весь толстенный «кирпич», был нами переснят и переведен в слайды для возможности показывать на экране. Это богатство мы внимательно изучали несколько лет.
Тогда же, в 1980 году, опробовали новый способ подачи своих фотографий — альбомный. Наш первый фотоальбом состоял из набора выставочных фотографий группы «ТРИВА», был собран вручную по специальной методике, назывался FOTOFABER и существовал в двух экземплярах. Один экземпляр мы отправили Владиславу Запорожченко, другой оставили себе — на память.
Одним словом — все покатило и закрутилось. Мы догадывались, что так хорошо долго продолжаться не может. Ведь развитие идет через преодоление сопротивления — таков закон Природы. Но что все закончится так быстро — не предполагали. Официально группа «ТРИВА» просуществовала с апреля по конец января — меньше года.
РЕАКЦИЯ СРЕДЫ
Началось все достаточно безобидно — с перехода на очередную ступень выставок, от соцстран к капстранам. В конце 1980 года в наши руки попали фотокопии страниц зарубежных журналов с адресами фотовыставок и фотосалонов в капиталистических странах: Японии, Франции, Голландии, Испании, США, Малайзии и других. По заведенной традиции мы отправили на некоторые из адресов запросы на участие. Одновременно Запорожченко прислал из Москвы письмо с вложением, о котором мы давно мечтали, — с формуляром на участие в самом престижном фотоконкурсе журналистской фотографии WORLD PRESS PHOTO. Хоть наши фотографии, строго говоря, не были журналистскими, так как никогда не заказывались прессой и не публиковались, некоторые из них, по нашему мнению, имели шанс попасть в коллекцию WPP. Мы решили попробовать поучаствовать. Тем более что Entry form WPP был у нас на руках. Да и само участие в конкурсе могло резко повысить и нашу самооценку, и наш авторитет в профессиональной среде. Но Судьба, видимо, решила, что наше время еще не пришло...
В ожидании прихода приглашений мы внимательно просмотрели всю выставочную коллекцию группы, отобрали самые сильные фотографии, напечатали их в нужном формате и оформили два блока посылок. С подписями и печатями на форме No 103М вопросов тоже не возникло — фотографии были из привычной, много раз виденной обоймы. Блоки отличались тем, что в одном из них все посылки направлялись в капиталистические страны, а другом — в соцстраны и в Голландию на World Press Photo. С капстранами Союз не дружил, поэтому правила пересылки в них могли отличаться от правил стран соцлагеря — эти правила надо было знать и учитывать. Знать их мог только тот, кто этой дорожкой хотя бы пару раз прошел. Таких в Новокузнецке не было. Вообще никто, кроме нас, фотографии за рубеж в те времена не посылал. Мы отнесли посылки на почту и занялись текущей работой. А через три недели началось...
28 января мне позвонил корреспондент ТАСС Анатолий Кузярин, наш давний знакомый, и предложил встретиться. Встретились по законам детективного жанра — на улице, и, пока гуляли вдоль его дома, он сообщил, что наши фотографии каким-то образом попали в горком партии. Как, откуда, зачем и почему — не знает. Его вызывали в горком как коммуниста и эксперта по фотографиям. Задавали вопросы о нас. Реакция на фотографии в горкоме неадекватная, и нам надо быть готовыми ко всему. Ко всему...
Озадаченный, я вернулся в киностудию, собрал ребят и начальника студии Буянова Валентина Георгиевича, единственного на весь коллектив коммуниста, и того, на ком была ответственность за все, что происходит в стенах студии. Рассказал об услышанном. Заварили чай, стали думать, откуда и, главное, куда «дует ветер». Подняли список фотографий с последних посылок — все посланные фотографии были известными, ни одной новой. Информации для оценки ситуации не хватало. Решили, что Буянов сходит в завком партии и в цех, прощупает обстановку, а мы срочно займемся очисткой своих кабинетов от фотографий, не имеющих прямого отношения к профилю киностудии. Я в то время иногда вечерами снимал ню, чего делать в производственном помещении не полагалось, так как по окончании рабочего дня оно должно было сдаваться под охрану. Но мы уже несколько лет работали допоздна, и уходили из студии часто заполночь, что было нарушением инструкции об охране, за которое начальник мог быть наказан. Внимательно перебрав все архивы, чемоданы и ящики с тысячами отпечатков, мы отобрали все «нерабочие» фотографии и разнесли их по домам.
На следующее утро начальник уведомил нас о том, что никто ни в цехе, ни в парткоме завода ничего не знает или делает вид, что не знает. Но все ведут себя обыкновенно. Одним словом — ничего подозрительного. Это было странно и настораживающее. Но приблизительно через час неопределенность разрешилась: раздался входной звонок, и в студию ввалилась большая группа взволнованных женщин во главе с начальником ревизионного отдела комбината Бородиным. Главный ревизор уединился с Буяновым, а женщины толпились в просмотровом зале, с интересом рассматривая «фотографическую доску почета» и надписи под снимками. Вернувшись, Буянов объявил мне, Воробьеву и звукооператору как материально ответственным лицам, что ревизоры приехали с внеплановой проверкой наличия и сохранности материальных ценностей. Нам надлежало предоставить эти ценности для пересчета.
Женщин оказалось втрое больше, чем материально ответственных лиц. Я извлек список числящегося на мне оборудования и материалов, открыл сейфы с аппаратурой, и троица приступила к сверке номеров и количества. В течение часа все было закончено. Но женщины стали вести себя странно — не уходили, оглядывались, что-то искали глазами. Я спросил, чего ищут... Ответили, что фотографии. На удивленный вопрос «Зачем?», ведь они на материальном учете не состоят, являются «использованным расходным материалом», и мы по ним не отчитываемся, ответа я не получил. Но тут подошел Трофимов Саша и на ухо сказал, что, когда он спросил напрямую своих девушек-ревизорш, что приказано искать, они по секрету сообщили, что их послали искать и изымать фотографии. Все встало на свои места, ибо за ситуацией замаячили «ослиные уши» партийных идеологов. Стало понятно, что задача ревизоров — собрать компромат. Я решил обострить ситуацию, чтобы посмотреть, откуда она инициирована и кто за ней стоит. И потребовал от главного ревизора предъявить мне письменное распоряжение о проведении внезапной ревизии, как прописано в положении о таких ревизиях. Такого распоряжения у главного ревизора не было. Тогда я закрыл все помещения, за которые отвечал, и потребовал, чтобы вся комиссия покинула студию и не приходила, пока не будет письменного распоряжения о проверке. Главный ревизор начал звонить в заводоуправление, а женщины вышли на улицу, но от двери в студию отходить далеко не стали.
Пока их не было, я настоятельно порекомендовал ребятам убрать с поля зрения максимальное количество любых фотографий, независимо от содержания. Мы не боялись, что у нас найдут какой-то «компромат на советскую реальность», какие-то «чернушные» сюжеты. Таких фотографий у нас не было в принципе, поскольку никого из нас не интересовали ни бомжи, ни теплотрассники, ни алкоголики — ничего из того, что называлось «язвы советского строя» и как-то запрещалось к съемке. Понятно было, если комиссия вернется, то будут выметать все. Что могут начать выемку негативов, мы не подумали.
Комиссия вернулась, вернулась во главе с человеком, подписывавшим все наши зарубежные отправки, — с Миловацким. Он обратился ко мне с устным распоряжением предоставить комиссии все имеющиеся в студии фотографии. Отказаться выполнять распоряжение человека, который помогал нам в создании моста «Сибирь–зарубеж» и нес ответственность, партийную и административную, за содержание этого «моста», мы не могли, но выполнили его лишь частично. Никто из нас никаких фотографий предоставлять не стал. «Хотите найти — ищите. Мы веточки на свой костер сами таскать не будем». До вечера комиссия по нашему категорическому требованию описывала все изымаемые фотографии, а мы расписались на каждой из них. Изъято было около 700 фотографий, обнаруженных в чемодане, где хранился «технический брак», чтобы быть обработанным для извлечения серебра. В акте мы так и написали, что все изъятые фотографии — технический брак. Так оно и было — хорошо напечатанные фотографии каждый из нас хранил дома.
После отъезда комиссии мы сели пить чай и думать дальше. Понятно было, что количество изъятых фотографий «их» отчасти успокоит, ибо даст пищу. Но могут прийти и домой, под каким-нибудь формальным предлогом. За негативами или еще за чем... Хоть и не 1937 год, не так все однозначно, но исключать ничего нельзя. Сошлись на том, что надо или уничтожить, или надежно спрятать весь имеющийся дома «самиздат». Как всякие нормальные люди своего поколения, мы читали «самиздатовские труды», периодически проходящие через наши руки. Все то достойное, что было напечатано в советских типографиях, нами было прочитано еще в юности. А вот сравнительно безопасные для «идеологов» Ремизов, Набоков, Розанов, Булгаков, Платонов, Стругацкие у нас были «самопальные»... Но кроме них была более тяжелая «сроковая» литература: Солженицын в полном наборе, Надежда Мандельштам, Шаламов. Политическая литература нас не интересовала в принципе. С политикой в СССР и так все было очевидно и ясно... А вот с негативами и «самиздатом» как-то надо было поступить.
В пятницу, 30 января, все добытые фотографии комиссия передала в заводскую многотиражку, редактор которой должен был разбираться в идеологических диверсиях лучше всех на заводе. Он пригласил себе в помощники Юрия Романова* — цехового художника-оформителя и одновременно председателя худсовета местного фотоклуба «Сибирь», активными членами которого мы еще недавно были. Вдвоем они рассмотрели «улов» ревизоров и быстро дали ему «принципиальную оценку». Один — как принципиальный коммунист со стажем, другой — как не менее «принципиальный» фотохудожник, хоть и не коммунист. С этими оценками они приехали к нам в студию вместе с инструктором парткома Сенкевичем и корреспондентом ТАСС Кузяриным. Походили по студии, познакомились с «фотографической доской почета» задали какие-то второстепенные вопросы. Слушали ответы как-то невнимательно, думали о чем-то своем. Я отвел инструктора в сторону и спросил: «Чего приехали?» Наивный вопрос — даже зная, не скажет, да и запрещены разговоры с подследственными партийной этикой. Поэтому он пожал плечами и ответил, что не знает... А вот Анатолий Кузярин, воспользовавшись моментом, отвел меня в сторону и сообщил, что в его присутствии первый секретарь горкома Ермаков потребовал от председателя городского КГБ изъять все наши негативы. На что председатель ответил, что не может этого сделать, так как никаких нарушений, за которые отвечает его ведомство, за нами не числится. «Имейте эти факты в виду...» — закончил Анатолий. Через какое-то время «дорогие гости» уехали, а мы опять пошли пить чай и думать. Стало понятно, что негативы надо на какое-то время перенести в безопасное место. Хорошо, что рабочая неделя закончилась. Чтобы разобраться с «самиздатом», негативами и фотографиями у нас было два выходных дня...
Переоборудованный стенд фотогруппы «ТРИВА».
Новокузнецк. 4 июля 1981
Владимир Соколаев
* Это не тот Юрий Владимирович Романов, который в 1990-е станет известным фотожурналистом, первым российским «стрингером», пройдет все войны и прочие «горячие точки» на территории России и на основе собственного опыта выпустит книгу «Я снимаю войну... Школа выживания», которая будет помогать молодым репортерам снимать и выживать под пулями. И не тот свадебный фотограф Романов Юрий, который живет в Минске и имеет свой сайт. И не тот Юрий Николаевич Романов, что в 2011 году трудился на престижной должности в сервисном центре «Мерседес-Бенц» в России. И не тот Юрий Аскольдович Романов, доктор биологических наук, директор по научным исследованиям «КриоЦентра». И даже не тот Романов Юрий Александрович, физик-теоретик, доктор физ.-мат. наук, профессор, что был привлечен к советскому атомному проекту в ядерном центре «Арзамас-16».Это другой Юрий Алескандрович, тоже Романов, в то время художник-оформитель рельсобалочного цеха КМК, в свободное от работы время любящий путешествоватьи фотографировать, бессменный председатель художественного совета фотоклуба «Сибирь» со дня его переназвания — и в этой должности «несгибаемый идеолог» городского фотолюбительского движения, он же — двоюродный брат профсоюзного деятеля Геннадия Моргунова, уведомившего нас о способе нашего увольнения с завода, изобретенном администрацией, и активно в увольнении поучаствовавшего...
Позднее Володя Воробьев рассказал мне о вопросе, который он задал Юрию Романову в тот день. Он спросил, по какой причине Юрий называет наши фотографии «антисовесткими», ведь он же прекрасно знает, что это не так. На что получили ответ: «Во-первых, я — солдат. Мне приказали, и я делаю. А во-вторых, я на самом деле считаю их антисоветскими». Фраза «Я — солдат, которому приказали...» достаточно известна, ибо использовалась в определенных случаях определенными людьми множество раз. К счастью для нас, такая готовность выполнить приказ была не ко времени, ибо на дворе был не 37-й и даже не 53-й, а уже 81-й. Другие наступили времена.
Субботней ночью Володя с женой и полным портфелем «запрещенного» поехал на свои «шесть соток» — палить компромат. Полночи гудела печь, глотая недочитанные и непрочитанные книги. А наутро весь снег вокруг дома был засыпан черными остатками не успевшей сгореть бумаги — тяга была слишком сильной. Пришлось затаптывать. В ту же ночь на другом конце города я развел другой костер — для целого чемодана выбракованных по разным причинам фотографий. Фотобумага горела плохо и воняла жженым желатином, я грустил — фотографии было жалко.
* Спустя несколько лет я рассказал об этом Владиславу Запорожченко. Он ответил коротко, что весь чемодан надо было отослать ему. С тех пор фотографии я больше никогда не уничтожал.
В понедельник, 2 февраля, прибыла «высокая гостья из обкома» — зав. идеологическим отделом Шматкова. Гостью, темноволосую авторитетную женщину среднего роста, возраста и полноты, с внимательным и цепким взглядом сквозь припухшие веки, сопровождала свита наших знакомых из парткома. Женщина, как и предыдущий гость, ровным голосом задала «ритуальные» вопросы: «о зарплате», «о жилье», «На что жалуетесь?». После наших ответов, что «все нормально», ритуал прощупывания противниками друг друга закончился. Стало понятно, что разговор идет серьезный, и каждое слово в нем имеет свой вес и свое значение. И со словами в разговоре надо поступать аккуратно.
Гостья внимательно просмотрела «фотографическую доску почета». О наградах мы рассказывать не стали — 250 километров она проехала не ради этого. Мы ждали, когда будет озвучено главное — «мнение из обкома». Гостья не стала огульно ругать фотографии, а жестким голосом посетовала на то, что они могли попасть в зарубежные страны и породить «неправильное представление о советской действительности». Возразить было нечего. Какое представление о советской действительности «правильное», она знала лучше нас — по должности. Но мы напомнили, что все коллекции перед отправкой на выставки просматривались «нашими старшими товарищами, коммунистами с большим жизненным опытом». Кроме того, посылки высылались не каким-то контрабандным, тайным путем, а официально, с выполнением всех установленных государством процедур. «Будь иначе —с вами разговаривали бы в другом месте и другие люди», — жестко заметила гостья, лишив нас последних иллюзий. Свита из парткома на этот раз лишь согласно кивала. На том встреча и завершилась. Гостья и сопровождающие уехали, а мы заварили чай и стали размышлять.
Наш «диагноз» был доведен до нашего сведения. Понятно стало, что наша деятельность рассматривается партийными идеологами как, мягко говоря, недружественная. Но как она воспринимается: как ошибочная или как враждебная, — мы не понимали. Как и в какой момент мы оказались «по разные стороны баррикад», тоже было непонятно. Ведь никто из нас, фотографов, не противопоставлял себя ни режиму, ни обществу, не интересовался его «язвами», не собирал «фотографический компромат». Так что, «партийный диагноз» требовал уточнения. Собственно, что думают о нас в обкоме, нам было малоинтересно. Но вот какие обком инициирует «оргвыводы» в местных парторганах, было важно, ибо к именно к ним надо быть готовыми. Чтобы снять вопрос о внимании со стороны КГБ, решили в ближайшее время навести справки, нет ли претензий с их стороны.
* Пока готовил материал для статьи, поднял информацию о Н. М. Миловацком. Оказалось, что он — ровесник моей матери, а родились мы с ним в один день. Факт интересный...
Гостья из обкома запустила «колесо оргвыводов» на городском уровне и со следующего дня «колесо покатило». Начальника студии и единственного среди нас коммуниста В. Г. Буянова вызвали на заседание заводского парткома. Там потребовали объяснений, как в его присутствии так долго могли активно действовать «эти антисоветчики». Валентин Георгиевич возразил, что «это не антисоветчики, а профессионалы высокого класса» и т. д., а в завершение сказал, что ему «легче расстаться с партбилетом, чем с этими людьми». Расстаться с билетом ему не позволили и объявили самый «строгий выговор с занесением» за политическую близорукость. Тут же приняли решение оправить ходатайство в горисполком об отмене регистрации творческого коллектива «ТРИВА», администрации комбината рекомендовали студию расформировать, а фотографов уволить.
По заведенной традиции, «слоны и дыни» раздавались сверху вниз согласно ответственности. Формально нас наказать было не за что, ибо мы никаких запретов или инструкций не нарушили, с работой справлялись более чем хорошо. Но судя по тому, какой гнев обрушился на нашего начальника Буянова, то же самое, то есть увольнение, ожидало и нас. Да и вряд ли кого-то из «подписантов» миновала тяжелая рука секретаря горкома Ермакова. Памятливый на обиду был человек. Ну да ладно...
В пятницу нас вызвали в знакомый кабинет, на столах которого мы еще совсем недавно раскладывали свои фотографии, и откуда они отправлялись на зарубежные выставки. Хозяин кабинета, Николай Митрофанович Миловацкий*, объявил нам о решении администрации, которое полностью совпадало с рекомендациями парткома завода: студию закрыть, ее начальника Буянова перевести в заводскую лабораторию, нам — с комбината уволиться. Мост «Сибирь–зарубеж» свое существование прекратил.
ЛИКВИДАЦИЯ
В ожидании приказа об увольнении мы вернулись в студию и начали готовиться к «приятному» событию. Дел было много: найти фотографии, собрать личные вещи, рассортировать, упаковать негативы. Несмотря на запрет приносить на работу личную аппаратуру, мы пользовались только своими фотоаппаратами, так как казенные отечественные «Зениты» и «Киевы» не могли удовлетворить наши профессиональные запросы. За много лет работы в режиме полной отданности своей профессии студия стала для каждого из нас вторым домом. Своими руками мы переоборудовали все помещения студии так, чтобы работать было максимально комфортно. У каждого из нас была своя отдельная комната оборудованная «под себя», где можно было при необходимости уединиться и поразмышлять. Одна комната, самая большая, предназначалась для общих встреч, с гостями и друг с другом. Там стоял длинный стол, диван и полки со специальной и художественной литературой.
Благодаря мягкому неконфликтному характеру Буянова Валентина Георгиевича психологическая атмосфера в коллективе оставалась дружественной. Рожденный 8 марта, в Международный женский день, он никогда не отдавал распоряжений, предпочитая оформлять их в виде просьб.И мы по собственной инициативе все контакты, требующие продавливания, выбивания, доставания и выколачивания, переложили на свои плечи.
